Натан Дубовицкий - Околоноля [gangsta fiction]
Он уже собрался, пригнувшись, приоткрыть дверь и просунуться в родной дом, как из соседского амбара выкатился толстоголовый, с арбузным пузом, весь какой-то округлый, гладкий, на все стороны пологий, похожий на пожилого колобка, покрытый кепкой и ватником, при каждом слове взмахивающий вороными усами и ворсистыми ушами, необычный, а потому не забытый и мигом узнанный персонаж.
«Дядя Коля, — вскрикнул Егор. — Привет. Узнал меня?». «Привет, узнал, как же», — не очень, кажется, искренне ответил дядя Коля. «Ну, ты как?» «Нормально». «Постой, дядь Коль, сколько же тебе теперь, если мне за сорок? Семьдесят? Тебе не дашь! Хорошо сохранился». «Да что мне будет? Лежу дома, никому не мешаю. Никто меня не ест, не бьёт, чего бы мне не сохраниться. Ещё сто лет пролежу, а всё как новый буду». «Дядь Коль, постой, вот я же вспомнил, точно помню, говорили мне, помер ты. Точно, помер». «Да может и помер. У нас ведь каждый день одно и то же. Умрёшь и не заметишь. Без разницы. Может и помер, со стороны виднее». «Меня-то помнишь?» «Вроде помню, а имя забыл и фамилию». «Егор я, Самоходов». «Ну Егор, так Егор, а чего приехал?» «Пить захотел. Вот заехал воды попить».
По ходу столь дикого разговора, действительно, не успев разобрать, удивлён ли он беседой с давно по верным известиям весьма мёртвым человеком, или подвела его попросту память; и отчего, как и всё в том странном Лунине, дядя Коля какой-то маломерный, по пояс ему только и под стать словно с детской площадки понатащенным постройкам и деревцам, и лошади размером с собаку, высунувшей морду из-за игрушечного забора, — действительно, среди этого разговора осенило Егора, вспомнил он, зачем пришёл. Не желание видеть родину (которая буквально оказалась малой) выхватило его чуть не на ходу из машины, а невыносимая жажда. Что душно в камазе, как в грязной кастрюле, где не первый день уже варился лежалый дальнобойщик в собственном поту, Егор осознал, когда Василий пил свой чёрный, как грязь, квас. Захотел пить и Егор, до смерти захотел, а тут — «Лунино» промелькнуло в окне и вытащило из-под боли, жажды и сваленных в кучу отходов судьбы — образ егоркина родника.
Как лунный свет, пугающе чистая и обжигающе холодная вода, которой дышал внезапно вскипающий среди русской осоки мальдивский песок, широко и очень тонко покрывала просторную, в несколько шагов, зыбкую по краям прогалину в зелёном сумраке у реки. Воду эту приходилось пить с колен. Пить осторожно, сдувая золотистые пылинки и былинки с иконописного отражения собственного лица, стыдливо целуя его в ледяные губы. Пить нежно, почти не пить, чтобы не наглотаться песочного дна, больше любуясь, прикладываясь к воде, как к чудотворному образу, с которого смотрел, улыбаясь, похожий на загорелого мальчишку родниковый господь.
Вышедший из земли, скорее всего, не так давно и бивший далеко за селом, родник, открытый Егором, долго был его секретом. Мальчик часами слушал, как плавно пляшут в ключах песок с водой и солнечными бликами под раскрашенную шелестами летнего воздуха тишину. И даже когда он поделился чудесной тайной с Рыжиком и Ольгой, и вся деревня прознала про родник, никто не явился расширять и углублять его, поскольку в спасительной дали от жилья он никого не интересовал, за водой всё равно не находишься, есть колодцы ближе. Так он и назвался егоркиным родником. И остался в памяти навсегда, и там шлифовался и полировался все эти годы с использованием новейших мнемотехнологий, и выглядел теперь глянцевой картинкой, неправдиво прекрасным воспоминанием о сиянии сладкой прохлады, над которой висят — у самой воды стрекоза, а высоко возле неба — ветер, след самолёта, звезда.
«Попить тебе принесть?» — спросил дядя Коля. «Ты егоркин родник знаешь? Туда бы мне. Помню, что в той стороне, — Егор махнул бинтами на разгорающийся понемногу закат. — А точно где, забыл». «Знаю, только далеко это. Бледный ты чтой-то. Дойдёшь?» «Надо мне, надо», — схитрил Егор, ответив не на тот вопрос, не уверенный, что дойдёт.
36
Шли почти час, один — слабеющий с каждым шагом. И — обделённый ростом мелконогий другой. Пока тащились, дядя Коля рассказывал, как председатель разорённого реформой колхоза, возбуждённый от безденежья до извержения бредовых идей, объявил егоркин родник коммерческим чудодейственным источником св. Георгия. Имя воителя дал по созвучию и по причине чеченской войны. Пустил слух, что вода сберегает от пуль, а неубережённых лечит. Так что месяца четыре мамки привозили со всей округи лопоухих своих солдатиков. Поили их, кропили, умывали водой из егоркина ключа, стирали в ней одежду, набирали с собой, в пузырьках из-под валерьянки отправляли посылками на Юг. Председатель собирал с паломников некоторые деньги, на что и содержал оттрудившихся старух и трудящихся пьяниц своего колхоза. Но вскоре пошли по домам похоронки, воротились после первых боёв мертвецы и калеки, чудес не случилось. В родник успели вкопать железную бочку, пристроили кривой деревянный помост, к растущей рядом ветле привинтили эмалевую кружку на мопедной цепи. Место стало цивилизованное, грязное. Вода заржавела, припорошилась дохлыми мухами. Не помогла мамкам, не спасла их ребят, подвела, и ходить к ней перестали.
А пришли мамки и калеки к председателю домой. Расспросить, почему за их последние рубли не предоставлены им должного качества высоко оплаченные исцеление, воскресение и спасение. Председатель, человек чуткий, загодя выпрыгнул в оконце и затаился в зарослях крыжовника. Так что расспрашивать стали сожительствующего с ним агронома (sic?[25]), замешкавшегося у телевизора. Расспрашивали долго, молча, тяжело дыша — мамки поленьями, добытыми во дворе, калеки костылями, протезами и прочими новыми конечностями. Агроном кричал в ответ караул и милицию. Мамки ушли, агроном подлечился, но председатель так расстроился, что уже не появлялся на людях. Партизанил в крыжовнике, оттуда и управлял хозяйством. Агроном носил ему туда каравайцы, молоко на прокорм и бумаги на подпись. Подписал председатель и приказ о лишении родника звания чудодейственного и имени св. Георгия и о начале активной внешнеэкономической деятельности. Теперь его занимал экспорт лягушек и дождевых червей. Лягушек желал сбывать во Францию, червей и сам не ведал куда, но торговал горячо, свирепо даже, буйно переписываясь с транснациональными гигантами. Страдающие бюрократизмом гиганты реагировали чёрство, выгоду свою не разглядели, и председатель переключился на нефтянку. Получил за откат кредит в госбанке и нанял геологов. Геологи тяжело бухали полгода, но полезных ископаемых (не то, что нефти, даже глины какой-нибудь промышленной или хоть грязи, помогающей от лишая) не нашли никаких. Обнаружились в родной почве только и без того хорошо известные дождевые черви да какие-то древние мослы. Энергичный председатель выполз из крыжовника и повёз мослы в областной музей. Краеведы признали, что действительно обнаружен древнесарматский либо древнебулгарский скотомогильник, что мослы и вправду исторические, но музейной ценности не представляют и цена им ноль. Председатель забрёл с горя в кинотеатр и на середине фильма выскочил, воодушевлённый, на улицу, вернулся домой в крыжовник с яростным намерением вложиться в киноиндустрию.
А Егор нашёл свой родник загаженным, да просто погибшим. К такой воде он прикасаться не стал и, чтобы не хотеть пить, улёгся у тенистых лопухов и уснул. Проснулся, продрогший от выпавшей на бинты и ресницы вечерней росы. Три здоровых гражданина его примерно лет глазели на него, а дядя Коля показывал пальцем. По центру стоял в джинсах и лёгкой куртке похожий на хорошо пожившего, поевшего и попившего Рыжика мужик. Слева от него и справа два поровну упитанных близнеца с одинаковыми помповыми ружьями. Левый в форме, майор милиции, правый, судя по первому впечатлению, часто и сильно судимый гангста.
— Егор? — спросил кто посередине.
— Я, — сказал Егор, уясняя, что этот парень не похож на Рыжика, а Рыжик и есть. — Ты Рыжик.
— Помогите подняться, — скомандовал Рыжик.
Близнецы вежливо поставили Егора на ноги. Он приблизился к Рыжику. Обнялись осторожно, опасливо, поскольку, некогда приятели, не знали, кто они друг другу теперь, после стольких лет незнакомства. Сели в джип, приехали к Рыжику в большой дом, умыли Егора, выпили, закусили.
— Я в москву после школы удрал, в профтехучилище. Краснодеревщиком был на фабрике. Тут капитализм. Стал мебелью торговать, потом домами, землёй. Но деревню навещал, мать здесь у меня. Тут стариков восемь всего осталось, да и тех на зиму родственники по городам разбирали. В одну такую зиму, когда никого не было, председатель наш колхозный продал заезжим киношникам наше Лунино. Они боевик снимали. «Чапаев-3». Им было нужно сцену снять, как чапаевцы разоряют и сжигают дотла село. Типа современный взгляд на героя гражданской войны. Вот наша деревня и стала исходящим реквизитом. Так у них называется. Сожгли её для картинки.
